не Валерием Ивановичем, как коллеги или студенты в университете, а Валерой. Сейчас так зовет только жена, да еще раньше — Олеся, а все друзья-ровесники давно порастерялись. И только потом сообразил, что это имя нарицательное, вроде как «вася», то есть «лопух».

Можно было ответить, мол, это место было моим еще двадцать лет назад, но он только грустно улыбнулся: то-то и оно, что было. Было — да сплыло.

— Ладно, сейчас пойду, обсохну вот немножко.

— Ага, давай ускоряйся. А то мы тоже поплавать хотим. — Та, что повыше, демонстративно стянула шорты и осталась в узких плавках. Вторая, рыжая, хихикнула.

Валерий отвернулся и побрел к своим вещам. Где его семнадцать? Или двадцать. Да что там, даже двадцать пять! Обязательно бы подкатил к девчонкам. Представился бы музыкантом или администратором с Мосфильма, сказал бы, что набирает характерных актрис, сыграл бы на гитаре (голос у него был прекрасный, сильный баритон). А сейчас…

Олеся звала его по-разному, не только Валерой. Валер, с ударением на первом слоге, Валериан. Вареничек (это когда трепала его за жир на животе). Лера, Лерк (это когда он рассказал про свое прозвище в группе), Валерка, Валерка-калерка. Валерия даже, как певицу, это когда он пробовал петь по старой памяти. Еще по фамилии: Марков‑шмарков, Марк Аврелий, Марковка, Маркинцевич, Маркович, Маркуша, Маркотик-котик.

Все-таки Олеська его любила. Сильно любила, да и он ее тоже. Они часто мечтали о своем уютном гнездышке, не как у него, заваленном всяким семейным хламом, или как у нее в студенческой общаге, а настоящем, своем, где не будет телевизора и кроватей. Будут японские мягкие маты на полу, гамаки, циновки, картины авангардистов и лаконичные литографии.

Еще мечтали о детях, что будет много детей, трое или четверо. Олеська говорила, что Валерий научит их петь кабацкие песни из последнего репертуара «Оригами», и они впятером будут ходить по электричкам, лабать и поднимать нехилую кассу.

Валерий, вместо того чтобы торопливо одеться, расчехлил гитару и отошел к морю. «Палка» хозяйкиного сына, конечно, лажа — Китай, но звук держала.

А они с парнями из «Оригами» в те далекие счастливые времена спиливали порожки на грифе гитар «Байкал» бобруйского лопатостроительного завода дрочевым напильником, грязные струны варили в кастрюле с содой и солью, а медиаторы делали из старых пластинок. И играли тогда, когда все начиналось в Крыму, — важное, сильное, лучшее, что не стыдно предъявить Святому Петру на КПП. И Лерк писал такие тексты… То-то и оно, что писал… и мама, когда разбирала балкон, нашла его старые вещи, студенческие тетради, лекции с аспирантуры, ну и решила, что все это ненужное: отвезла на дачу, и там их даже не сожгли в бане, а использовали в сортире. Утонули в выгребной яме и его лучшие в жизни стихи из тетрадки с фотографией Коктебеля и надписью «Крым — 1980».

Валера только рассмеялся, когда узнал об этом: мол, туда ей и дорога — глупой, пустой бесполезной юности. Нет от нее толку и не будет. Только от зрелости, как оказалось, и от приближающейся старости проку вышло еще меньше.

Когда «Оригами» заметили, стали приглашать на халтуру, на свадьбы, пошли кое-какие деньги, заказчики стали просить песни попроще, про любовь, про день рождения, чтобы потанцевать или, наоборот, чтобы слезу вышибить. Пошли другие стихи. Тоже хорошие, конечно, но не те. Не те.

Валерий взял ля-минорный аккорд и провел по струнам. И еще раз, сильно, с надрывом.

— О, давай, дядя, рви душу! — сказала одна из девчонок, крутя бедрами, как в гоу-гоу-танце, чтобы согреться. Она осталась уже в купальнике, а вторая, рыжая, так и сидела на пеньке, глядя на море.

И детей тоже никогда не будет: ни четырех, ни одного. Марина после того дурацкого, совсем не ко времени случившегося аборта в семнадцать и выкидыша в двадцать два стала бесплодной. И через десять лет она нашла в гараже в запертой и прогретой машине абсолютно голого мужа с его студенткой-второкурсницей — Олесей Манейловой. Мужа с ее помощью откачали, а Олеську — конечно, нет. Тогда он умер или почти умер во второй раз.

Валерий пел, глядя на море, а старик-Крым грустно улыбался и обнимал его свежим соленым прибоем. Песня была не из последнего репертуара «Оригами», когда Шах уже попробовал наркоту (еще не по вене, а так, курнул), Димка начал пить и тусовать с бандюганами, а у Макса Толаева пошли разговоры об эмиграции. Хотя те песни наверняка произвели бы на крымских девчонок впечатление.

Нет, Валерий каким-то сказочным образом вспомнил ту песню, первую, воздушную, светлую, бесхитростную, полную веры в хорошее будущее, в счастье, колыбельную, которую ему прошептал старик-Крым в той самой бухте сто лет назад и которую он, казалось бы, давно забыл.

Только припев никак не вспоминался до конца:

Рано утром ангелы прилетят из рая,

Спи спокойно, доченька…

Что там дальше-то… Прилетят из рая… Спи спокойно, доченька…

— Спи, моя родная, — вдруг закончила рыжая девчонка, которая сидела на пеньке. — Я знаю эту песню, мне мама ее пела, когда я маленькая была.

Валерий опустил гитару и судорожно сглотнул. Первая девчонка перестала танцевать, изумленно глядя на подружку. У той по щекам текли слезы, размазывая тушь.

— Папа… Ты вернулся? Ты нас нашел?

Холодная у тебя вода, старик-Крым. И море — черное.

Александр Евсюков

Караим

— Шторм. До утра парома не будет.

И вот Борису приходится смириться, что он застрял здесь без малого на сутки. А значит, вернуться в Керчь, выйти послоняться по городу. На раскаленных улицах — духота. Гроза, стремительная и желанная, бродила где-то за горизонтом.

«Ну, какой еще шторм в такую погоду?» В любой нормальной, привычной к материковым порядкам, голове такое укладывается с трудом. Определив направление, он скоро вышел к набережной. Море било о берега под безоблачным небом. Брызги, как плевки, но освежает.

Поодаль белые яхты и пестрые катера сбились у причала, как куры на невидимом насесте. А совсем рядом — огромный, будто всплывшее морское чудовище, нагруженный корабль медленно и грандиозно менял курс, готовясь пришвартоваться. Несколько минут, завороженный зрелищем, как в детстве, Борис не мог оторвать от корабля взгляда.

Наконец кипящие волны были побеждены; исполин, покачиваясь, на самом малом ходу двинулся прямо.

* * *

— …Если, оказавшись здесь, идти не торопясь и оглядывать дома, читать вывески, вдыхать причудливую смесь запахов города и моря и стараться сворачивать с новых на старые улицы, то город начнет вам приоткрываться. —